не заметил. Девочка в брекетах фыркнула.
— После тридцати семи, — завершая лекцию, призналась я, — засвербило поговорить о третьей норме, об уборке. Впрочем, во всех трех нормах локус контроля не разбери поймешь где. Что такое за собой? А если это Венера, выкопанная в огороде Милоса? Или Мадонна Сикстинская? Книга стишков? Где терминал между не убирать и убирать? Я убрала мусор гнева за собой, цинковый стол и цензурные бритвы — за нею. Мой бедный цензор, обретающий бессмертие прямо сейчас. Мой первый цензор, туча, проект грозового удара. Хвост черного пара волочится по моей земле, питая мою ненависть. Ave, цензор!
— Скабичевский, — пропищал тот, почему-то указывая на свой примус. Софья Павловна записала и это и пододвинула книгу посетителям, чтобы они расписались в ней.
Все понятно. Нет? — ЕЧ
Для нужд любви к свободе слова — о Скабичевском в Грибоедове у Булгакова. (Данной фразой как вступительной выводим из себя массового читателя, коему три фамилии подряд невподъем, и таким нецензурным способом сужаем целевую аудиторию данного опуса до ста человек максимум. Затем ускоряем спуск по тексту исключительно стилем, и к последнему абзацу без всякой цензуры у длинного густого текста останется десять читателей, да и те из болезненного любопытства.)
Вельми начитанные люди уверены — я спрашивала — что Булгаков тут настилизовал и скабичевского нашутил для звонкости. А до шуток ли было бы вам, дражайшие, в час написания вашего последнего романа?
Булгаков читал много книжек и фамилии знал. (Сию минуту воспоследует первая моя инвектива в адрес коллег. В наши дни — смотрите, стоило начать о цензуре — посыпались штампы, так и до верного сына трудового народа можно докатиться, — у всех наших писателей судьба трудная: некогда буквально животворящая, вдохновляющая, цепкая советская цензура в современной безыдейной России запрещена Основным законом. Распавшиеся империи трансцендентально чуют былые границы; так и писатель, особенно ВПЗР, помнит роль и место, обозначенные на Первом Съезде Союза писателей СССР в 1934 году. Выражение Сталина о писателях как инженерах человеческих душ, практически причислившее всех членов союза к лику святых, по сей день вызывает тянущие фантомные боли даже у тех, кто не читал стенограммы исторического события. Я читала. И память о нимбе, судя по всему, невыносима: несчастные согласны печататься даже за свой счет, находя в ущербе своем определенную приятность, а в горестной позе мыслителя неизбежность, ибо в отсутствие цензуры писатели брошены, а государево око скошено в сторону более опасных бизнесов.) Сам Булгаков соглашался на две цензурные инстанции. Обе пишутся с заглавной. Но не Главлит. Угадайте, дети. (Здесь еще одно резкое сужение аудитории, поскольку половина догадалась, а вторая не догадается никогда, и ей неприятно.)
«Очерки по истории русской цензуры» (СПб., 1892) Александра Михайловича NB! Скабичевского начинаются критикой русского общества как такового. Общество русское, по мнению Скабичевского, неправильно относилось и к печати, и к цензуре: не как на Западе, то есть живо, — а как-то вяло. (Иногда кажется, что в нашей литературе позапрошлого века были одни мудрецы, но ни одного географа, кроме Кропоткина. Станция метро. Анархизм. Тоже нет? Господи, да она просто очень большая и граничит с космосом. Опять нет?)
Цитата: «Исторія печатнаго станка въ Россіи, съ самымъ первыхъ годовъ появленія его, представляетъ собою картину, ни въ малѣйшей степени не похожую на исторію западнаго станка». Скабичевский умный и врет искренне, напропалую, от чего его дорожка ковровая, краснея, сама ложится на белые мраморы хроноса и ведет в бессмертный писательский ресторан. (Книга Скабичевского малодоступна, но у меня есть, обращайтесь.)
Во всем у Булгакова в Грибоедове неслучаен Скабичевский, особливо в противопоставлении России (плохая) Западу (хороший). Но я и Скабичевского как такового понимаю: писать о нашей цензуре ввиду ее истории, действительно отличной от иноземной, практически невозможно, ибо книгопечатание у нас началось при и под патронажем человека, коего к моменту творческого расцвета Скабичевского уже обработал историк Карамзин до неузнаваемости, до переделки царской титулатуры с Первого на Четвертого да еще с переносом клички «Грозный» с деда на внука. (Вообще-то царь Иван Васильевич сам ходил в типографию и подбадривал первопечатника Ивана Федорова. Жуть какая, да?)
Кроме аффилированного Н. М. Карамзина под перо Скабичевскому вышел уже и во всю ивановскую прогремел путешествующий маркиз де Кюстин, и ввиду неслыханной славы его бестселлера «Россия в 1839 году» в хороший тон вошло пренебрежительное упоминание России как ошибки. В целом. Вообще. Казус на карте мира.
Под воздействием целого ряда остреньких медиавыступлений (вот куда смотрела эта самая цензура!) говорящее общество в XIX веке выучилось машинально делиться на две размыслительные части: Россия есть а) ошибка, б) не ошибка. В XXI можно уже не кокетничать с терминами (западники, славянофилы, либералы, патриоты и т. п.), снять философскую бороду, в коей, как тухлая капуста, застряли кусочки «Философических писем» Чаадаева, и глаза в глаза побеседовать с истинным автором фразы хотели как лучше, а получилось как всегда, то есть Михаилом Евграфовичем: «С тех пор, как мы получили свободу прессы — я трепещу», — писал Салтыков-Щедрин после русской цензурной реформы 1865 года. (Правда, больно? Минуточку, сейчас будет больнее.)
Исследования (не британских ученых) показали, например, что реальная царица Египта Клеопатра никогда не кормила львов одноразовыми любовниками, композитор Сальери был учителем Бетховена и никогда не травил Моцарта, поэт Пушкин никогда не посвящал стихотворения «Я помню чудное мгновенье» А. П. Керн (она к старости сама это выдумала), режиссер Станиславский не писал, что театр начинается с вешалки, ученый Дарвин никогда не выводил человека из обезьяны, а врач и писатель Чехов никогда не выдавливал каплю раба. (Сейчас я потеряла еще часть аудитории, поскольку она думает иначе, а всем известно, что.) Да, еще Моисей, пророк: он сорок лет водил народ по пустыне вовсе не для того, чтобы вымерли помнящие рабство. Совсем не то. (Но как же!.. Не может быть! Ах…)
Без всем известной капли обезьяны, которая сорок лет помнит чудное мгновенье, аудитория жить не может и при первой возможности она бесплатно выбежит на субботник, чтобы построить новое здание для цензурного комитета. Мысль изреченная есть — что? Правильно. Поэт официально трудился в должности старшего цензора.
Цензура заживо схрумкала миллионы тел и несчетно погубила душ, ибо чужое мнение мозг воспринимает как агрессивное действие. Современное открытие нейрочегототамики точно и полно объясняет взаимную ненависть диванных аналитиков, например, фейсбука. Если ты думаешь не так, как я, и говоришь о наших разногласиях публично, ты вроде как двинул мне в солнечное сплетение, а когда я уже не мог выдохнуть, добавил кастетом в переносицу. Именно так наш суперцивилизованный мозг воспринимает чужое мнение. Договоренность между разномыслящими маловероятна, и то если в кустах ждет креативный доктор анатомии Жозеф Игнас Гильотен. Мозг не терпит другого, а тут еще любезный Сартр престижно подъелдыкивает: «Ад — это другие». Ишь, экзистенцию проработал. Теперь половина российской литературы гнет сартрову линию, не догадываясь, откуда, куда и кто их ведет в прозу травмы, личного опыта и прочей липкой гадости, когда «я хотел, а ты мешал». Индивидуалисты неспасабельны. (Хотя кто его знает. Им премии дают исправно, и чем липче гадость, из глубин коей ведется их душевный репортаж, тем выше премия.)
Отдохнем. Нырнем в историю любви. Ненадолго.
Выходя замуж, вы надеетесь, что он сказал «да, согласен» искренне и что у него в сердце та же высокая морковь. Вы его облагодетельствовали или он вас — забудем мелочи. Пусть всегда будет солнце! — говорит цензура жизненного опыта.
Возглавляя Москву или Вашингтон, вы надеетесь, что вас и видно, и слышно, и понимают правильно. Вы облагодетельствовали народ или он вас — забудем мелочи. Пусть всегда будет солнце! — говорит цензура исторического знания.
Узнав нечто новое, свое, инсайтовое, вы захотите поделиться. Чем это кончится?
Один немец, молодой ювелир, шлифуя полудрагоценные камни,
